Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана] - Сергей Алексеев

– Испей вина, дурак! – повсюду закричали. – И отойдет душа! Инно ты больно грозен! Не ангел – сатана!

– Я упреждал вас, нечестивцы! Пеняйте на себя! – и, взявши крест, как меч, пошел дразнить толпу.

Ему кто ковш подаст, кто хлеб, кто просто засмеется и за рубаху дернет: это царям блазнится, мол, что не дурак, то Божий глас.

И раздразнили Федора, подняли муть со дна, взъярили, как медведя, и вот упал гудошник с пробитой головой, затем волынка мяукнула, как кошка, и юный скоморох облился кровью. Народ, сбежавшийся с округи, домочадцы, слуги вначале ахнули и откачнулись, и в следующий миг пошли на дурака. Сваты пытались отстоять блаженного, боярин старый собою прикрывал, раскинув руки, взывал к толпе:

– Не трожьте! Не касайтесь! Не марайте рук, не проливайте его крови!

Да где там устоять! Сватов отжали, скоморохов, и началась расправа. Дрекольем били, батогами, топтали и месили, и, обратив в шмат мокрой глины, за цепи сволокли и за ворота бросили. Тут пьяный управитель спохватился, вмиг отрезвел и взвыл, словно блаженный:

– Ой, горе нам, беда! Вы же любимчика убили! Наперсника Скорбящей… И Аввакум к нему благоволил! Царь почитал святым! Ратуйте, люди! Узнает госпожа – несдобровать, а коль узнает государь – топор и плаха!

Народ охолонулся, замолкли дудки, гусли, медведи присмирели и в клетку забрались, и токмо обезьяны все прыгали по кругу да потешались с людом. Смущенные сваты пошли на отступ. Бояре-молодцы вскочили на коней, а старый шапку снял и поклонился:

– Прости, народ честной… Прости нас, Феодосья, коли слышишь! Не вышло сватовства, пролили кровь. Се знак дурной. Рок ходит по пятам… И все одно, боярину ты люба!

С тем и в седло забрался, заплакал, голову склонил и не спеша поехал. Пастушья дудка заиграла, и с кликом ее птичьим все прочь пошли. Тем временем боярыня на гульбище бежала, чтоб разогнать шабаш и выдворить всех вон, но услыхала последние слова и гнев опал. А как позрела в согбенные спины сватов да скоморохов, летящих со двора осенним журавлиным клином – наполнилась печалью. Офелий же тем временем, желая угодить, блаженного втащил во двор – осклизлый драный ком, опутанный цепями, и положил к крыльцу.

– Позри, боярыня, что сотворилось! Сии сваты народ напоили, погаными гудками зачаровали слух, а он и озверел – убогого забили насмерть! Вели всех сечь кнутами!

Скорбящая склонилась над блаженным, вздохнула тяжко и перекрестилась. А вслед за ней толпа – размашисто, со вкусом, шапки долой и очи долу.

– Прости, блаженный Федор, – промолвила она и распрямилась. – Сама хотела рассудить, да Бог не дал. Кто теперь скажет: народ ли озверел, иль Божия десница покарала…

– Пороть зачинщиков! – неистовал Офелий. – Я укажу, кто первым поднял руку!

Но без указки всякой толпа раздвинулась, и выбрели вперед два мужика, помялись, на колени встали.

– Мы руку подняли. Не подними, так сей дурак всех скоморохов перебьет. Кто в стал играть? Не сватовство без дудки…

– И поделом! – взревел тут управитель. – Чтоб не творили плясок сатанинских! Ведь есть царев указ!

Сваты и скоморохи уж из виду скрылись, но пастушья дудка все играла и за собой звала…

– Я вас прощаю, – сказала мужикам. – Ступайте с Богом.

И в тот же миг ком бездыханный шевельнулся, забряцали цепи, из месива возникли руки, ноги – блаженный приоткрыл глаза.

– Жив я… Ради Христа страдаю… Еще не смерть моя… Еще поживу…

Вздох облегченья двор огласил, толпа надела шапки, в тот час верижника подняли и понесли в людскую.

– В карету заложи самых борзых коней, – велела управителю. – И Федора в Москву. Да чтоб дорогой не трясли!.. Там немцы есть, суть доктора. Распорядись, чтобы всех нашли, свезли ко мне на двор и там держали, покуда сей блаженный не встанет. А коли он умрет…

– То сечь кнутами! Аль в цепи заковать?

– Коли умрет, знать воля Господа, и немцы не помогут.

– Раз ныне всех прощаешь – прости же и меня! – взмолился управитель и на колена пал. – Убивцев отпустила с Богом – помилуй блудника! Я грешен, каюсь, вдовицы понесли и нарожали… Ну, рассуди, чей тяжек грех: того, кто жизнь отнимает или ее дает?

– Пусть Бог тебя рассудит, – рукой махнула и на крыльцо взошла. – Он правду зрит, а я слепая…

Офелий кинулся за ней, хватал и лобызал край платья, слезами умывался:

– Великодушная! Премудрая!.. Спаси Христос тебя!.. По гроб обязан! Я искуплю!.. Молиться за тебя ночами буду! Велю и вдовам, детям!..

С высокого крыльца звук дудки стал слышней и ближе. За ним влеклась душа, тянулась, трепетала, как шелковая шаль за ветром. Боярыня присела, не посмотрев, на что, а вдохновленный управитель, у ног валяясь, вдруг ярче засиял.

– Зри, зри, госпожа! На чем сидишь? Сундук окован златом! Должно быть, пуд иль два!

– Откуда сей сундук?

– Сваты преподнесли! Дары от жениха…

И вдруг умолкла дудка. Душа без сего ветра еще потрепетала, как лист осиновый, огрузла и обвисла.

– Дары от жениха… Мне матушка Меланья пророчит в женихи Христа. Скоро невестой буду…

– Да полно, государыня, – заворковал Офелий. – Ты молода и лепа, чтобы постриг принять. И так скорбишь который год, постишься и носишь черные одежды. А коли нарядить тебя в цветное? Краса чудесная! От восхищенья слезы!

– Зрю, как ты вдовиц прельщал, – без злобы проворчала. – А ну-ка, краснобай, верни дары сватам.

– Да как же я верну? Их уж и след простыл! Коль знала бы, какие кони есть под ними – огонь, суть пламя, вовеки не догнать.

– В их вотчину езжай.

– Знать бы куда – поехал!

– Ты что же, не знаешь сих сватов?

– Я токмо слышал, матушка. Была молва, где-то в лесах живут, по тропам тайным ездят. И град их называется чудно – суть, Беловодье! Вдруг явятся нежданно на праздник Костромы иль на Иванов день, народ потешат, погуляют, невесту умыкнут, родителей одарят щедро и ускачут. Народ их здешний любит…

– Да кто они? По виду, так вельможи, бояре знатные…

– Бояре-то бояре, но токмо что опальные. Крамольниками кличут, еще и звонарями.

– Почто же так?

– Уж больно лепо в колокола звонят, на гусельках играют, на домрах… А как поют!

Офелий ползал на коленях, но не у ног боярыни, а возле сундука и стенки его гладил.

– И кто же их в опалу?

– Был слух, Иван еще сослал, за распрю иль крамолу… Иные ж говорят, и вовсе Ярослав, тот, старый. За непокорство и бедовый нрав… А то такие небылицы плетут про них… Мол, не сослали, а сии бояре подались в леса по собственной охоте. В далеких временах раскол случился, страшнее нынешнего. И будто был на Руси тогда один боярин, как Аввакум, духовник твой, прозваньем Вячеславов. Собрал всех несогласных и увел в леса, где и построили сей град. Кто ненароком побывал у них, и был отпущен с миром – молчат, а коли говорят, то хвалят град, мол, весь лучистый, и терема стоят в узорочье резном… Как сей сундук, позри! Однажды царь к татарам в плен попал, так беловодские бояре откупили. Аще молва была, цари, егда казна пуста, отай к ним на поклон идут. А звонари сии одаривают златом и своих мужей дают на службу государю. Жених, что сватать приезжал, из сих мужей и есть. Аще слух был, что жен у них по две, по три и боле.

– Ох, Господи! Они же басурмане! И вздумали меня посватать?

– Дак что бы не пойти? Жених богатый! Один сундук…

– По ним примерился, распутник? – и управителя толкнула. – Им уподобился, бесстыдник окаянный?.. Изыди от меня!

– Ну, полно, матушка, не поминай, – Офелий заюлил. – Простила так простила, что ж старым-то колоть?

– Да он хоть православный? Тот, что дары прислал? В Христа-то веруют они, коль жен по столько?

– А всяко говорят… Тут поп один в лес по грибы ходил, с дороги сбился и ненароком к звонарям попал. Так там и служит до сих пор. Знать, нашей они веры… Послушай, свет мой, государыня, давай откроем сей сундук? И глянем? Должно, добра там много, одежд, сукна… Коль скоморохи разодеты в шелка и атласы, сваты в парче, знать, привезли дары еще богаче.

– Сама не прикоснусь и не позволю никому, – решила строго и встала с сундука. – Принять дары – согласье дать.

– Куда же их убрать? Один сундук на сколько тянет! – глаз вороватый закрутился. – Пожалуй-ка, поставлю в свой чулан, за дверь дубовую, под аглицкий замок. Вдовицы и служанки нечисты на руку…

– В мою опочивальню!

Взор управителя притух, но делать нечего, холопов кликнул, велел тащить дары.

А у Скорбящей вдруг появился зуд любопытства., привязчивый и грешный: что бы ни делала, куда бы ни пошла, повсюду мысль свербит – открыть замок и, крышку приподняв, лишь заглянуть в сундук.

Весь день она судила да рядила – вдовиц пытала и потом прощала, прижитых суразов сбирала по дворам да отдавала матерям на радость, попа бранила, что утаил сей грех и женам мужним приписал детишек, к блаженному ходила, лампадным маслом раны мазала, золою присыпала, правилки ставила на сломанные кости, а после провожала его в Москву. Сама ж при сем со страстным нетерпеньем ждала минуты, когда войдет в опочивальню и, всех прогнавши от себя, посмотрит на дары.